Полный вариант 10 минут (≈3 страницы А4), краткое содержание 3 минуты.

Главные герои

Николай Алексеевич, Надежда

Второстепенные персонажи

Клим (кучер), жена Николая Алексеевича, сын генерала

Осенним ненастным днем тарантас подъехал к избе. Здесь располагалась почтовая станция и постоялый двор. В тарантасе сидел старик стройного телосложения. На нем был большой картуз и серая николаевская шинель с воротником из меха бобра. Лицо с седыми усами и бакенбардами, бритым подбородком и усталым. Вопрошающим взглядом напоминало лицо Александра Второго.

Он зашел в комнату постоялого двора, в которой было сухо, тепло и убрано. Здесь вкусно пахло щами. Навстречу ему вышла хозяйка. Она имела темные волосы и обладала красотой, не свойственной ее возрасту. Гость попросил чаю и похвалил ее за чистоту. Хозяйка назвала его Николаем Алексеевичем. И тут он узнал в женщине Надежду, которую любил раньше и не видел около тридцати пяти лет.

Николай Алексеевич взволнован. Он спросил женщину о ее жизни на протяжении всех этих лет. Надежда рассказала, что хозяева предоставили ей вольную. Замуж она не выходила, так как достаточно сильно любила Николая Алексеевича. Старик смутился, пробормотал, что их любовь была обыкновенной и давно прошла. Спустя годы все проходит.

Женщина сказала, что у других, возможно, и так. но у нее иначе. Она любила его на протяжении всех этих лет, сознавая, что для него это не имело такого большого значения. когда он хладнокровно покинул ее, женщина несколько раз собиралась покончить жизнь самоубийством.

С печальной улыбкой женщина вспомнила, как возлюбленный читал стихи ей. Он помнил, как красива была женщина в то время. Николай Алексеевич также обладал красотой. Поэтому она и влюбилась в него.

Николай Алексеевич взволновался и расстроился. Он попросил женщину уйти. Старик сказал, что он надеется, бог его простит. А Надежда итак его уже простила. Но женщина его не прощала и не в состоянии была это сделать. Это было невозможно.

Поборов слезы и волнение, старик велел подать ему лошадей. В его жизни тоже никогда не было счастья. Причиной его женитьбы стала большая любовь. Но супруга оставила его. И это произошло гораздо оскорбительнее, чем он поступил с Надеждой. Все его надежды были обращены на сына. Но он стал негодяем и наглецом, у которого отсутствовали честь и совесть.

Во время прощания женщина поцеловала старику руку. А он в ответ поцеловал ее руку. Во время дороги ему становится стыдно за этот поступок, а также стыдно из-за этого стыда. От кучера он узнал, что Надежда провожала их взглядом из окна. А также добавил, что она умная и справедливая женщина.

Николай Алексеевич осознал, что период романтических отношений с надеждой оказался лучшим временем его жизни. Он попытался представить себе мысленно, что женщина являлась не владелицей постоялого двора, а его супругой, хозяйкой его дома в Петербурге, матерью их общих детей. Он закрыл глаза и покачал головой.

В осенний ненастный день по разбитой грязной дороге к длинной избе, в одной поло-вине которой была почтовая станция, а в другой чистая горница, где можно было отдох-нуть, поесть и даже пере-но-че-вать, подъ-ехал обки-данный грязью тарантас с полу-под-нятым верхом. На козлах таран-таса сидел крепкий серьезный мужик в туго подпо-я-санном армяке, а в таран-тасе — «стройный старик-военный в большом картузе и в нико-ла-ев-ской серой шинели с бобровым стоячим ворот-ником, еще черно-бровый, но с белыми усами, которые соеди-ня-лись с такими же бакен-бар-дами; подбо-родок у него был пробрит и вся наруж-ность имела то сход-ство с Алек-сан-дром II, которое столь распро-стра-нено было среди военных в пору его царство-вания; взгляд был тоже вопро-ша-ющий, строгий и вместе с тем усталый».

Когда лошади стали, он вылез из таран-таса, взбежал на крыльцо избы и повернул налево, как подсказал ему кучер. В горнице было тепло, сухо и опрятно, из-за печной заслонки сладко пахло щами. Приезжий сбросил на лавку шинель, снял перчатки и картуз и устало провел рукой по слегка курчавым волосам. В горнице никого не было, он приот-крыл дверь и позвал: «Эй, кто там!» Вошла «темно-во-лосая, тоже черно-бровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина... с темным пушком на верхней губе и вдоль щек, легкая на ходу, но полная, с боль-шими грудями под красной кофточкой, с треугольным, как у гусыни, животом под черной шерстяной юбкой». Она вежливо поздо-ро-ва-лась.

Приезжий мельком глянул на её округлые плечи и на легкие ноги и попросил самовар. Оказа-лось, что эта женщина — хозяйка посто-я-лого двора. Приезжий похвалил её за чистоту. Женщина, пытливо глядя на него, сказала: «Я чистоту люблю. Ведь при господах выросла, как не уметь прилично себя держать, Николай Алек-се-евич». «Надежда! Ты? — сказал он тороп-ливо. — Боже мой, боже мой!.. Кто бы мог поду-мать! Сколько лет мы не вида-лись? Лет трид-цать пять?» — «Трид-цать, Николай Алек-се-евич». Он взвол-нован, расспра-ши-вает её, как она жила все эти годы. Как жила? Господа дали вольную. Замужем не была. Почему? Да потому что уж очень его любила. «Все проходит, мой друг, — забор-мотал он. — Любовь, моло-дость — все, все. История пошлая, обык-но-венная. С годами все проходит».

У других — может быть, но не у нее. Она жила им всю жизнь. Знала, что давно нет его преж-него, что для него словно бы ничего и не было, а все равно любила. Поздно теперь укорять, но как бессер-дечно он её тогда бросил... Сколько раз она хотела руки на себя нало-жить! «И все стихи мне изво-лили читать про всякие „темные аллеи“, — приба-вила она с недоброй улыбкой». Николай Алек-се-евич вспо-ми-нает, как прекрасна была Надежда. Он тоже был хорош. «И ведь это вам отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть». — «А! Все проходит. Все забы-ва-ется». — «Все проходит, да не все забы-ва-ется». «Уходи, — сказал он, отво-ра-чи-ваясь и подходя к окну. — Уходи, пожа-луйста». Прижав платок к глазам, он прибавил: «Лишь бы Бог меня простил. А ты, видно, простила». Нет, она его не простила и простить никогда не могла. Нельзя ей его простить.

Он приказал пода-вать лошадей, отходя от окна уже с сухими глазами. Он тоже не был счастлив никогда в жизни. Женился по большой любви, а она бросила его еще оскор-би-тельнее, чем он Надежду. Возлагал столько надежд на сына, а вырос негодяй, наглец, без чести, без совести. Она подошла и поце-ло-вала у него руку, он поце-ловал у нее. Уже в дороге он со стыдом вспомнил это, и ему стало стыдно этого стыда. Кучер говорит, что она смот-рела им вслед из окна. Она баба — ума палата. Дает деньги в рост, но спра-вед-лива.

«Да, конечно, лучшие минуты... Истинно волшебные! „Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи...“ Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда не содер-жа-тель-ница посто-ялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петер-бург-ского дома, мать моих детей?» И, закрывая глаза, он качал головой.

Жаропонижающие средства для детей назначаются педиатром. Но бывают ситуации неотложной помощи при лихорадке, когда ребенку нужно дать лекарство немедленно. Тогда родители берут на себя ответственность и применяют жаропонижающие препараты. Что разрешено давать детям грудного возраста? Чем можно сбить температуру у детей постарше? Какие лекарства самые безопасные?

Краткое содержание рассказа И. А. Бунина «Тёмные аллеи ».

В осенний ненастный день грязный тарантас подъезжает к длинной избе, в одной половине которой размещается почтовая станция, а в другой - постоялый двор. В кузове тарантаса сидит «стройный старик-военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым стоячим воротником». Седые усы с бакенбардами, бритый подбородок и устало-вопрошающий взгляд придают ему сходство с Александром II.

Об этом свидетельствует интервью, которое было опубликовано на веб-сайте Чешского портала литературы. Вопросы задал представитель министерства Радим Копач. Они - и особенно потому, что интервью не долго - довольно много. Жак Деррида описал это следующим образом: Красота - это то, что пробуждает мое желание, говоря мне: «Ты не будешь меня употреблять».

Тао, «которое может быть затронуто словами, не является вечным и неизменным тао». Даже не умирай без любви, - говорит Холан. Интересный взгляд на восприятие города и его отражение в литературе представлен Даниэлем Ходровой в его большой книге эссе «Чувствительный город». Все, не только написанное, задумано как текст, как вид зеленых букв Матрицы, чье субъективное чтение все еще имеет определенную реальность. Ходра помог мне понять некоторые из ключевых элементов книги.

Старик заходит в сухую, тёплую и опрятную горницу постоялого двора, сладко пахнущую щами. Его встречает хозяйка, темноволосая, «ещё красивая не по возрасту женщина».

Приезжий просит самовар и хвалит хозяйку за чистоту. В ответ женщина называет его по имени - Николай Алексеевич - и тот узнаёт в ней Надежду, свою бывшую любовь , с которой не виделся лет тридцать пять.

Только когда у нас была ужасная задача запомнить мюзикл майя, было что-то особенное. Определенный писатель утверждает, что искусство начинается там, где начинается авто-стилизация. Ничего не изменилось, только другие заметили. Два замечательных книги на границе прозы и поэзии были опубликованы Йозефом Стракой. Меня также интересовала первая книга Зденека Штипли.

Эта церковь на конверте, это храм святого Витуса, виденный из окна одного из наших знаменитых. «Вечером выпейте и спите, изучайте Поэзию Госпожи, живите современниками для ярости и избегайте линий» - это просто смешно. Такие Кафка или Песоа, видимо, не приходили в их офисы, и вместо этого они жили чудесной богемной жизнью ликующих странников и кофейников. Например, Йиржи Коларж советовал всем использовать свое искусство в области, в которой он получил образование. В моих стихах всегда присутствовали пейзажи, деревья, водотоки.

Взволнованный Николай Алексеевич расспрашивает её, как она жила все эти годы. Надежда рассказывает, что господа дали ей вольную. Замужем она не была, потому что уж очень любила его, Николая Алексеевича. Тот, смутившись, бормочет, что история была обыкновенная, и всё давно прошло - «с годами всё проходит».

У других - может быть, но не у неё. Она жила им всю жизнь, зная, что для него словно ничего и не было. После того, как он её бессердечно бросил, она не раз хотела наложить на себя руки.

Но все пришло ко мне естественным образом, мое сердце. И он может сделать все это внушительным или авторитетным способом; он может сделать решающий тон, использовать большие слова, благородные предложения, серьезные ссылки - даже семь египетских ран сравниваются со всеми ссылками на Фрейда, Юнга, Маркса, мифов, экзистенциализма, неокаливинизма, Аристотеля и Сент-Томаса, которые иногда находят одно единая, общая статья.

Рэндалл Джаррелл - американский литературовед и поэт. На фотографиях: Жак Деррида, Олдржих Микуласек, Даниэла Ходрова, Андрей Платонов, Йозеф Страка, Петр Мадера, Рэндалл Джаррелл. Слова Рэндалла Ярреллы совершенно верны для разговоров о Радиме Копаче и Петре Мадере. Даже из книги Петра Мадера можно было привести много предложений. Почти на каждой странице вы можете найти отличительную стилистическую неуклюжесть или фразы, выраженные мыслью о мелководстве. Тем не менее, каждая цитата из более длинного текста прозы вводит в заблуждение, в конце концов, как любая цитата из любого произведения искусства.

С недоброй улыбкой Надежда вспоминает, как Николай Алексеевич читал ей стихи «про всякие „тёмные аллеи“». Николай Алексеевич помнит, как прекрасна была Надежда. Он тоже был хорош, недаром она отдала ему «свою красоту, свою горячку».

Взволнованный и расстроенный, Николай Алексеевич просит Надежду уйти и прибавляет: «Лишь бы Бог меня простил. А ты, видно, простила». Но она не простила и простить никогда не могла - нельзя ей его простить.

Укладка вне контекста всегда имеет смысл. Правда, никто из них не читал книгу Петра Мадера, и он не собирался делать это в будущем. Казалось, он снова стал холодным. Электрический свет содрогнулся в хрустальных цветах и ​​легкий свет в комнате, на матовых черных стенах, синие глаза смотрели на четыре итальянские акварели в черных бархатных рамах, висящих на шелковых шнурах.

У партии есть роман Владислава Реймонта Обетованная страна более шестисот. Книга Петры Мадера Черные и белые губы не содержат таких отчаянных - вышеупомянутых стилистических отбросов. Ее ведущая линия - это нечто другое, что больше связано с цитатами из интервью с автором. Отношение автора к миру, но на некоторых страницах книги - к счастью, может ослабить основную тему текста, который является волшебной Прагой. Реальная магия Праги до сих пор имеет большую силу и потерял его притягательным, а затем предает заклинание, которое так многие авторы пытались захватить строки его прозы, большой благополучия, наоборот, с полным отсутствием здесь где-то на полпути между этими двумя крайностями.

Переборов волнение и слёзы, Николай Алексеевич приказывает подавать лошадей. Он тоже не был счастлив никогда в жизни. Женился по большой любви , а жена бросила его ещё оскорбительнее, чем он Надежду. Надеялся на сына, но тот вырос негодяем, наглецом без чести и совести.

На прощание Надежда целует Николаю Алексеевичу руку, а он целует руку у неё. В дороге он со стыдом вспоминает это и стыдится этого стыда. Кучер говорит, что она смотрела им вслед из окна, и добавляет, что Надежда - баба умная, даёт деньги в рост, но справедлива.

Но это просто блеск оглушительного тона жалкой, эгоцентричной речи. Автор, безусловно, имеет право опубликовать нестандартный текст, но абсолютно невозможно рассматривать его как произведение искусства. И государственные чиновники, безусловно, правы, что текст как искусство только выдавшего, однако их умственный уровень близко, при финансовой поддержке. Даже с самооценкой автора, даже с физическим освобождением книги, ни с благосклонностью чиновников и хвалить современных критиков, никогда не было литературы, которая не стала литературой.

Теперь Николай Алексеевич понимает, что время романа с Надеждой было лучшим в его жизни - «Кругом шиповник алый цвёл, стояли тёмных лип аллеи...». Он пытается представить, что Надежда - не хозяйка постоялого двора, а его жена, хозяйка его петербургского дома, мать его детей и, закрыв глаза, качает головой.

Вариант 1

Больше фотографий: Прага, словно настроение прозы Петры Мадеры, портрет Владислава Реймона. Книга Якуб катальпа, чтобы съесть глину в прошлом году и в начале этого года, примерно в апреле, когда цены были объявлены магнезия Литера, писал очень часто. Мнения были как положительными, так и отрицательными, когда речь идет о «культурных периодических изданиях». Книга была также широко принята в журналах, где литература обычно не написана. Конечно, есть только положительный, как и их профиль.

Якуб Каталпа - талантливый автор, ее лингвистическое выражение увлекательно, и речь идет только о том, как она имеет дело с ее талантом, что, несомненно, является исключительным. «Пожалуй, самый интересный чешский литературный дебют увлекательной эротической прозы молодой псевдонимами Западно-Чешский».

В осенний ненастный день по разбитой грязной дороге к длинной избе, в одной половине которой была почтовая станция, а в другой чистая горница, где можно было отдохнуть, поесть и даже переночевать, подъехал обкиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом. На козлах тарантаса сидел крепкий серьезный мужик в туго подпоясанном армяке, а в тарантасе - “стройный старик-военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым стоячим воротником, еще чернобровый, но с белыми усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок у него был пробрит и вся наружность имела то сходство с Александром II, которое столь распространено было среди военных в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и вместе с тем усталый”.
Когда лошади стали, он вылез из тарантаса, взбежал на крыльцо избы и повернул налево, как подсказал ему кучер.
В горнице было тепло, сухо и опрятно, из-за печной заслонки сладко пахло щами. Приезжий сбросил на лавку шинель, снял перчатки и картуз и устало провел рукой по слегка курчавым волосам. В горнице никого не было, он приоткрыл дверь и позвал: “Эй, кто там!”
Вошла “темноволосая, тоже чернобровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина... с темным пушком на верхней губе и вдоль щек, легкая на ходу, но полная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольным, как у гусыни, животом под черной шерстяной юбкой”. Она вежливо поздоровалась.
Приезжий мельком глянул на ее округлые плечи и на легкие ноги и попросил самовар. Оказалось, что эта женщина - хозяйка постоялого двора. Приезжий похвалил ее за чистоту. Женщина, пытливо глядя на него, сказала: “Я чистоту люблю. Ведь при господах выросла, как не уметь прилично себя держать, Николай Алексеевич”. “Надежда! Ты? - сказал он торопливо. - Боже мой, боже мой!.. Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не видались? Лет тридцать пять?” - “Тридцать, Николай Алексеевич”. Он взволнован, расспрашивает ее, как она жила все эти годы.
Как жила? Господа дали вольную. Замужем не была. Почему? Да потому что уж очень его любила. “Все проходит, мой друг, - забормотал он. - Любовь, молодость - все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами все проходит”.
У других - может быть, но не у нее. Она жила им всю жизнь. Знала, что давно нет его прежнего, что для него словно бы ничего и не было, а все равно любила. Поздно теперь укорять, но как бессердечно он ее тогда бросил... Сколько раз она хотела руки на себя наложить! “И все стихи мне изволили читать про всякие "темные аллеи", - прибавила она с недоброй улыбкой”. Николай Алексеевич вспоминает, как прекрасна была Надежда. Он тоже был хорош. “И ведь это вам отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть”. - “А! Все проходит. Все забывается”. - “Все проходит, да не все забывается”. “Уходи, - сказал он, отворачиваясь и подходя к окну. - Уходи, пожалуйста”. Прижав платок к глазам, он прибавил: “Лишь бы Бог меня простил. А ты, видно, простила”. Нет, она его не простила и простить никогда не могла. Нельзя ей его простить. Он приказал подавать лошадей, отходя от окна уже с сухими глазами. Он тоже не был счастлив никогда в жизни. Женился по большой любви, а она бросила его еще оскорбительнее, чем он Надежду. Возлагал столько надежд на сына, а вырос негодяй, наглец, без чести, без совести. Она подошла и поцеловала у него руку, он поцеловал у нее. Уже в дороге он со стыдом вспомнил это, и ему стало стыдно этого стыда. Кучер говорит, что она смотрела им вслед из окна. Она баба - ума палата. Дает деньги в рост, но справедлива. “Да, конечно, лучшие минуты... Истинно волшебные! "Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи..." Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?” И, закрывая глаза, он качал головой.

Владимир Новотный на сайте издательства «Пасека». Кто начнет дебют 27-летней Джакубы Каталпы под названием «Клей на снек»?, не пожалеете об этом. У автора есть стиль - что он хочет сказать и как это сказать. Позвольте ей сказать сто раз, чтобы свистеть, все те мельницы правды, которые играют Яну Лопатку. Только не заканчивайте 60-е годы, и цветы не подходят в лаврах пулеметов. Литература - это не совесть нации, и она не помогает массировать ее с рухнувшимся позвоночником. Идеи Коменского о школе, в которой звучит игра, похожи на разрушенный тон арфы.

Вариант 2

В осенний ненастный день по разбитой грязной дороге к длинной избе, в одной половине которой была почтовая станция, а в другой чистая горница, где можно было отдохнуть, поесть и даже переночевать, подъехал обкиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом. На козлах тарантаса сидел крепкий серьезный мужик в туго подпоясанном армяке, а в тарантасе - «стройный старик-военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым стоячим воротником, еще чернобровый, но с белыми усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок у него был пробрит и вся наружность имела то сходство с Александром II, которое столь распространено было среди военных в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и вместе с тем усталый».
Когда лошади стали, он вылез из тарантаса, взбежал на крыльцо избы и повернул налево, как подсказал ему кучер. В горнице было тепло, сухо и опрятно, из-за печной заслонки сладко пахло щами. Приезжий сбросил на лавку шинель, снял перчатки и картуз и устало провел рукой по слегка курчавым волосам. В горнице никого не было, он приоткрыл дверь и позвал: «Эй, кто там!» Вошла «темноволосая, тоже чернобровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина… с темным пушком на верхней губе и вдоль щек, легкая на ходу, но полная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольным, как у гусыни, животом под черной шерстяной юбкой». Она вежливо поздоровалась.
Приезжий мельком глянул на её округлые плечи и на легкие ноги и попросил самовар. Оказалось, что эта женщина - хозяйка постоялого двора. Приезжий похвалил её за чистоту. Женщина, пытливо глядя на него, сказала: «Я чистоту люблю. Ведь при господах выросла, как не уметь прилично себя держать, Николай Алексеевич». «Надежда! Ты? - сказал он торопливо. - Боже мой, боже мой!.. Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не видались? Лет тридцать пять?» - «Тридцать, Николай Алексеевич». Он взволнован, расспрашивает её, как она жила все эти годы. Как жила? Господа дали вольную. Замужем не была. Почему? Да потому что уж очень его любила. «Все проходит, мой друг, - забормотал он. - Любовь, молодость - все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами все проходит». У других - может быть, но не у нее. Она жила им всю жизнь. Знала, что давно нет его прежнего, что для него словно бы ничего и не было, а все равно любила. Поздно теперь укорять, но как бессердечно он её тогда бросил… Сколько раз она хотела руки на себя наложить! «И все стихи мне изволили читать про всякие „темные аллеи“, - прибавила она с недоброй улыбкой». Николай Алексеевич вспоминает, как прекрасна была Надежда. Он тоже был хорош. «И ведь это вам отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть». - «А! Все проходит. Все забывается». - «Все проходит, да не все забывается». «Уходи, - сказал он, отворачиваясь и подходя к окну. - Уходи, пожалуйста». Прижав платок к глазам, он прибавил: «Лишь бы Бог меня простил. А ты, видно, простила». Нет, она его не простила и простить никогда не могла. Нельзя ей его простить. Он приказал подавать лошадей, отходя от окна уже с сухими глазами. Он тоже не был счастлив никогда в жизни. Женился по большой любви, а она бросила его еще оскорбительнее, чем он Надежду. Возлагал столько надежд на сына, а вырос негодяй, наглец, без чести, без совести. Она подошла и поцеловала у него руку, он поцеловал у нее. Уже в дороге он со стыдом вспомнил это, и ему стало стыдно этого стыда. Кучер говорит, что она смотрела им вслед из окна. Она баба - ума палата. Дает деньги в рост, но справедлива. «Да, конечно, лучшие минуты… Истинно волшебные! „Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи…“ Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?» И, закрывая глаза, он качал головой.

Название: Темные аллеи

Жанр: Рассказ

Продолжительность: 4мин 20сек

Аннотация:

Почтовая станция под Тулой. Приезжает карета, в которой сидит важный на вид пожилой господин, Николай Александрович. Он проходит в горницу, чтобы отдохнуть и попить чаю. Его встречает хозяйка, еще не старая и довольно привлекательная женщина. Он начинает ее расспрашивать и при ответе понимает, что это Надежда, которой он был очень увлечен в юности. Она выросла при господском доме. В молодости Надежда была красавицей, на нее все засматривались. Но она была простолюдинкой. Николай женился на женщине своего круга, которую очень любил, у них родился сын. Но он признается Надежде, что не был счастлив в жизни. Жена ему изменила, а из сына вырос оболтус. Надежда признается ему, что всю жизнь любила и продолжает любить только его одного. Она никогда не была замужем. Николай Александрович смущен этим признанием и этой встречей. Он торопится уехать. По дороге он размышляет, как сложилась бы его жизнь, если бы он мог жениться на Надежде.

И.А. Бунин — Темные аллеи. Прослушать краткое содержание онлайн.

В холодное осеннее ненастье, на одной из больших тульских дорог, залитой дождями и изрезанной многими черными колеями, к длинной избе, в одной связи которой была казенная почтовая станция, а в другой частная горница, где можно было отдохнуть или переночевать, пообедать или спросить самовар, подкатил закиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом, тройка довольно простых лошадей с подвязанными от слякоти хвостами. На козлах тарантаса сидел крепкий мужик в туго подпоясанном армяке, серьезный и темноликий, с редкой смоляной бородой, похожий на старинного разбойника, а в тарантасе стройный старик-военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым стоячим воротником, еще чернобровый, но с белыми усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок у него был пробрит и вся наружность имела то сходство с Александром II, которое столь распространено было среди военных в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и вместе с тем усталый. Когда лошади стали, он выкинул из тарантаса ногу в военном сапоге с ровным голенищем и, придерживая руками в замшевых перчатках полы шинели, взбежал на крыльцо избы. — Налево, ваше превосходительство, — грубо крикнул с козел кучер, и он, слегка нагнувшись на пороге от своего высокого роста, вошел в сенцы, потом в горницу налево. В горнице было тепло, сухо и опрятно: новый золотистый образ в левом углу, под ним покрытый чистой суровой скатертью стол, за столом чисто вымытые лавки; кухонная печь, занимавшая дальний правый угол, ново белела мелом; ближе стояло нечто вроде тахты, покрытой пегими попонами, упиравшейся отвалом в бок печи; из-за печной заслонки сладко пахло щами — разварившейся капустой, говядиной и лавровым листом. Приезжий сбросил на лавку шинель и оказался еще стройнее в одном мундире и в сапогах, потом снял перчатки и картуз и с усталым видом провел бледной худой рукой по голове — седые волосы его с начесами на висках к углам глаз слегка курчавились, красивое удлиненное лицо с темными глазами хранило кое-где мелкие следы оспы. В горнице никого не было, и он неприязненно крикнул, приотворив дверь в сенцы: — Эй, кто там! Тотчас вслед за тем в горницу вошла темноволосая, тоже чернобровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина, похожая на пожилую цыганку, с темным пушком на верхней губе и вдоль щек, легкая на ходу, но полная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольным, как у гусыни, животом под черной шерстяной юбкой. — Добро пожаловать, ваше превосходительство, — сказала она. — Покушать изволите или самовар прикажете? Приезжий мельком глянул на ее округлые плечи и на легкие ноги в красных поношенных татарских туфлях и отрывисто, невнимательно ответил: — Самовар. Хозяйка тут или служишь? — Хозяйка, ваше превосходительство. — Сама, значит, держишь? — Так точно. Сама. — Что ж так? Вдова, что ли, что сама ведешь дело? — Не вдова, ваше превосходительство, а надо же чем-нибудь жить. И хозяйствовать я люблю. — Так, так. Это хорошо. И как чисто, приятно у тебя. Женщина все время пытливо смотрела на него, слегка щурясь. — И чистоту люблю, — ответила она. — Ведь при господах выросла, как не уметь прилично себя держать, Николай Алексеевич. Он быстро выпрямился, раскрыл глаза и покраснел. — Надежда! Ты? — сказал он торопливо. — Я, Николай Алексеевич, — ответила она. — Боже мой, боже мой! — сказал он, садясь на лавку и в упор глядя на нее. — Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не видались? Лет тридцать пять? — Тридцать, Николай Алексеевич. Мне сейчас сорок восемь, а вам под шестьдесят, думаю? — Вроде этого... Боже мой, как странно! — Что странно, сударь? — Но все, все... Как ты не понимаешь! Усталость и рассеянность его исчезли, он встал и решительно заходил по горнице, глядя в пол. Потом остановился и, краснея сквозь седину, стал говорить: — Ничего не знаю о тебе с тех самых пор. Как ты сюда попала? Почему не осталась при господах? — Мне господа вскоре после вас вольную дали. — А где жила потом? — Долго рассказывать, сударь. — Замужем, говоришь, не была? — Нет, не была. — Почему? При такой красоте, которую ты имела? — Не могла я этого сделать. — Отчего не могла? Что ты хочешь сказать? — Что ж тут объяснять. Небось помните, как я вас любила. Он покраснел до слез и, нахмурясь, опять зашагал. — Все проходит, мой друг, — забормотал он. — Любовь, молодость — все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами все проходит. Как это сказано в книге Иова? «Как о воде протекшей будешь вспоминать». — Что кому бог дает, Николай Алексеевич. Молодость у всякого проходит, а любовь — другое дело. Он поднял голову и, остановясь, болезненно усмехнулся: — Ведь не могла же ты любить меня весь век! — Значит, могла. Сколько ни проходило времени, все одним жила. Знала, что давно вас нет прежнего, что для вас словно ничего и не было, а вот... Поздно теперь укорять, а ведь, правда, очень бессердечно вы меня бросили, — сколько раз я хотела руки на себя наложить от обиды от одной, уж не говоря обо всем прочем. Ведь было время, Николай Алексеевич, когда я вас Николенькой звала, а вы меня — помните как? И все стихи мне изволили читать про всякие «темные аллеи», — прибавила она с недоброй улыбкой. — Ах, как хороша ты была! — сказал он, качая головой. — Как горяча, как прекрасна! Какой стан, какие глаза! Помнишь, как на тебя все заглядывались? — Помню, сударь. Были и вы отменно хороши. И ведь это вам отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть. — А! Все проходит. Все забывается. — Все проходит, да не все забывается. — Уходи, — сказал он, отворачиваясь и подходя к окну. — Уходи, пожалуйста. И, вынув платок и прижав его к глазам, скороговоркой прибавил: — Лишь бы бог меня простил. А ты, видно, простила. Она подошла к двери и приостановилась: — Нет, Николай Алексеевич, не простила. Раз разговор наш коснулся до наших чувств, скажу прямо: простить я вас никогда не могла. Как не было у меня ничего дороже вас на свете в ту пору, так и потом не было. Оттого-то и простить мне вас нельзя. Ну да что вспоминать, мертвых с погоста не носят. — Да, да, не к чему, прикажи подавать лошадей, — ответил он, отходя от окна уже со строгим лицом. — Одно тебе скажу: никогда я не был счастлив в жизни, не думай, пожалуйста. Извини, что, может быть, задеваю твое самолюбие, но скажу откровенно, — жену я без памяти любил. А изменила, бросила меня еще оскорбительней, чем я тебя. Сына обожал, — пока рос, каких только надежд на него не возлагал! А вышел негодяй, мот, наглец, без сердца, без чести, без совести... Впрочем, все это тоже самая обыкновенная, пошлая история. Будь здорова, милый друг. Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что имел в жизни. Она подошла и поцеловала у него руку, он поцеловал у нее. — Прикажи подавать... Когда поехали дальше, он хмуро думал: «Да, как прелестна была! Волшебно прекрасна!» Со стыдом вспоминал свои последние слова и то, что поцеловал у ней руку, и тотчас стыдился своего стыда. «Разве неправда, что она дала мне лучшие минуты жизни?» К закату проглянуло бледное солнце. Кучер гнал рысцой, все меняя черные колеи, выбирая менее грязные, и тоже что-то думал. Наконец сказал с серьезной грубостью: — А она, ваше превосходительство, все глядела в окно, как мы уезжали. Верно, давно изволите знать ее? — Давно, Клим. — Баба — ума палата. И все, говорят, богатеет. Деньги в рост дает. — Это ничего не значит. — Как не значит! Кому ж не хочется получше пожить! Если с совестью давать, худого мало. И она, говорят, справедлива на это. Но крута! Не отдал вовремя — пеняй на себя. — Да, да, пеняй на себя... Погоняй, пожалуйста, как бы не опоздать нам к поезду... Низкое солнце желто светило на пустые поля, лошади ровно шлепали по лужам. Он глядел на мелькавшие подковы, сдвинув черные брови, и думал: «Да, пеняй на себя. Да, конечно, лучшие минуты. И не лучшие, а истинно волшебные! „Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи...“ Но, боже мой, что же было бы дальше? Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?» И, закрывая глаза, качал головой. 20 октября 1938