Пожалуй, мои родители были атеистами, потому что о том, кто такой Бог, я узнала явно не с пеленок. Бог в моем детском воображении представал эдаким грузным старцем с увиденной как-то и крепко засевшей в голове библейской картинки - суровым и страшным, которому лучше не попадаться на глаза. Я и не попадалась: верить в этого старца никто из родных меня не принуждал, а ходить в церковь, даже при желании, мне было бы не с кем.

Не скажу, что во мне воспитывали отвращение к религии - нет, это было, скорее, безразличие, подогреваемое моими детскими фантазиями на тему Бога: из обрывков подслушанных разговоров я составила себе мнение о том, что православная вера - это что-то в высшей степени непонятное, страшное и скучное. И, вдобавок, непосильно тяжелое, потому что заставляет отказываться от приятных и привычных вещей.

Например, от еды. Ведь, если вдуматься, церковный календарь просто пестрит постными днями и, сложенные вместе, они составляют едва ли не половину дней в году. О самом продолжительном и важном посте - Великом - знают, пожалуй, даже далекие от православия люди. Но, ведь помимо этого, длящегося сорок дней, поста существует немало других: к примеру, Петров, Рождественский или Филиппов посты, а также Успенский. Все это многодневные посты, а ведь, кроме них, верующим предписано также поститься каждую среду и пятницу, кроме сплошных седмиц, или недель, которых в году всего две.

У любого, не связанного с религией человека, чего доброго, голова от таких строгостей пойдет кругом. Ведь именно необходимость поститься, ущемляя себя не только в пище, но и развлечениях и всем том, что отвлекает от созерцания своего внутреннего мира и препятствует работе над ним, отвращает от православия очень многих людей. Те, кто не чувствуют в себе силы на столь долгое время отказаться от мяса, не смотреть телевизор, не притрагиваться к спиртному и компьютерным играм и совершать прочие геройские поступки, задают резонный вопрос: «Для чего вообще нужны посты и почему их так много?» Может, пост - это пережиток прошлого, неуместный в нынешнем обществе, который следовало бы отменить? Как-никак под стремление современного человека максимально упростить и «окомфортить» собственную жизнь подпадает даже его общение с Богом. «Для чего они, эти посты? Пусть их придерживаются священники и монахи, а мне они не нужны. Мне достаточно веры в сердце…», - заявила недавно моя соседка, не чересчур набожная, но причисляющая себя к верующим женщина, которую можно увидеть в церкви ставящей свечку разве что тогда, когда какое-либо несчастье угрожает ей или ее семье.

И такое мнение приходится слышать от окружающих сплошь и рядом. Так что поневоле задумаешься: а что, если труд быть «правильным» православным действительно непосилен для большинства современных людей? Более того: что, если этот труд не так уж необходим? Быть может, для того, чтобы считаться православным христианином, достаточно просто быть хорошим человеком, носить на груди крестик и иногда захаживать в храм помолиться за здравие и за упокой? И, если уж изнурять свой дух и плоть аскезой, делать это хотя бы один раз в год?

Екатерина Вельт

Постимся, потому что надо!

Кое-что о доверии и "неумном" консерватизме.

Прочитав вопрос, первое, что приходит на ум - порассуждать на тему комфорта, этого нового явления в нашей жизни. Ведь еще сто лет назад, а может быть и вполовину меньше, люди не задумывались даже о том, как сделать собственную жизнь комфортнее. Чаще всего, пред отдельным человеком или перед целой страной, стояла очень конкретная задача - выжить.

Гроб с музыкой и… кондиционером

Это могло быть нашествие врагов, эпидемии, недостаток ресурсов, нехватка пищи и, наконец, суровый климат. В таких условиях человек задумывался о том, что он живет как бы в призрачном мире: на что бы он ни опирался - собственное здоровье, ум, помощь и защита соплеменников - всего этого было явно не достаточно. Все равно он чувствовал себя маленькой песчинкой, попавшей между жерновами времени.

И тогда волей не волей приходило ощущение реальности другого, духовного мира, в котором все настоящее, и, что самое главное, человек признавал, что наш материальный, земной мир всего лишь подготовка к инобытию - истинной реальности. Поэтому какие-либо лишения и неудобства нашей текущей жизни можно и потерпеть. И поудобнее, покомфортнее здесь все равно не устроишься, потому что никому в здравом уме не придет в голову готовить себе гроб с бархатными подушками, телевизором и кондиционером…

Сейчас же, несмотря на все объективные трудности современной жизни, уровень комфорта вырос скачкообразно. Еще двадцать лет назад, чтобы позвонить по телефону, нужно было встать и дойти до аппарата, стоящего в коридоре, а то и вообще пройтись по улице до телефона-автомата. Ныне достаточно просто опустить руку в карман и достать мобильный телефон. Психологи уже не на шутку обеспокоены тем, что появился человек нового типа, скажем так, представитель «кнопочной» цивилизации. Люди становятся все дальше и дальше от суровых условий окружающего мира, и все реже держат в руках мотыгу или лопату, а чаще кнопочный пульт от телевизора. Поэтому совершенно поменялась система ценностей. Если раньше (и не так уж давно) человек чувствовал себя должником перед природой, обществом, семьей, и, в конце концов, перед Богом, то теперь сама мысль о том, что он кому-то что-то должен вызывает у современника чувство протеста и недовольства: «с чего это вдруг я должен делать то или другое?».

Совсем не удивительно, что новое мировоззрение, нового человека - больше требующего, чем отдающего - пытается что-то изменить и в религиозной жизни, которая как раз более чем какая-либо другая построена на строгих правилах, иногда даже запретах. Сейчас нередко можно услышать критику христианских правил жизни и призывы (иногда даже из внутрицерковной среды) смягчить или вообще отказаться от строгостей и «излишнего» аскетизма Православия. На это у христиан ответ всегда один и тот же: не мы эти правила установили, не нам их и менять. Можно, конечно, увидеть в этом неумный и несовременный консерватизм, но можно увидеть и другое: мудрый и нестареющий принцип жизни - доверять тем, кто старше и опытнее. Таковыми для нас являются святые отцы и вообще все то, что мы называем священным преданием Церкви.

Действительно в Евангелии не так уж много прямых указаний о том, как нам жить, что есть, а от чего воздерживаться. Там содержится главное - заповеди Христа, главная из которых заповедь о любви. Но вот как пройти путь от, например, гнева до любви - этому нас уже научили сами прошедшие этим путем святые отцы Церкви. В этом свете, вопрос «а зачем нужны посты и почему их так много?» получает неожиданный и «несовременный» ответ: потому что так надо!

Бойцы элитного "спецназа"

Убедится в правильности такого подхода невозможно в течение даже очень продолжительной жизни. Поэтому есть только один путь - довериться многовековому опыту Церкви и тем правилам, которые она выработала. Этот опыт бесценен, и обобщенно его можно назвать церковной жизнью, которая сначала выбирается человеком почти «вслепую», а затем он уже сам убеждается в правильности этой жизни. Один из святых отцов Церкви так и сказал об этом, что необходимость церковных правил усматривается по мере их исполнения.

Поэтому то, что наводит ужас на современного изнеженного офисного работника - "какие-то там" посты, ограничения в развлечениях, в поведении и даже в одежде - все это становится понятным (и даже приятным) только тогда, когда человек начнет исполнять эти «пережитки прошлого». Если хотите, то настоящую церковную жизнь можно считать неким элитарным клубом, причем карточка члена этого клуба выдается каждому, но не все оказываются согласными с установленными в нем правилами и традициями. Одно из самых тягостных, как зачастую кажется со стороны, правил - правило поста. Поэтому пост во всех его смыслах - и в кулинарном, и в поведенческом - дело не только добровольное, но и элитарное. Он отделяет постящегося от обычной «серой» жизни, придает некий «статус» и преимущество. Но преимущество не перед людьми, как это бывает в обычном элитарном клубе, а перед нашими врагами - страстями, грехами и духами злобы. Если христианин приобретает опыт правильного церковного поста, то становится как бы элитным духовным спецназом, которого уже всерьез боятся вышеперечисленные враги. И самое главное преимущество поста (поистине элитное качество) - это правильный взгляд на самого себя, на свою греховную природу и навык страха перед этой бездной.

Мы живем в бесстрашное время, мы ничего не боимся. А то, чего нужно бояться, просто изгоняем из пространства своей жизни. К сожалению, это привело к тому, что огромное количество людей живет по принципу прямо противоположному христианскому мировоззрению. Если апостол Павел сказал «все мне позволительно, но не все полезно», то современный человек как бы говорит: а почему это мне этого нельзя?!

Можно упрекнуть нас, христиан, в том, что мы порабощены религией страха, что мы принуждаемы к исполнению повелений этой религии страхом. Наверное, это будет справедливый упрек для человека, боящегося только одного - что сломается пульт от телевизора. Но для нас другого пути нет, если свою религию мы сделаем бесстрашной, современной и комфортной, то она ничего не сможет дать нам, чтобы преодолеть этот «древний ужас» перед бессмысленностью и бесцельностью своего существования. Этот самый главный страх, который был изгнан Христом, пришедшим сказать нам, что мы нужны Ему и что Он придет за нами и заберет к Себе.

Какой самый главный вопрос в жизни человека? Это вопрос об одиночестве , причем не столько житейском, сколько бытийном: зачем я пришел в этот мир и кому это нужно? Наверное, с каждым хотя бы раз в жизни такое случалось, когда этот главный вопрос приходил на ум. И с этого дня уже не было покоя. В первый раз это чаще всего происходит в подростковом возрасте. Ребенка начинают называть трудным, а возраст переходным. Но переходным к чему, ведь дальше совсем не легче? Разве что другим это становится менее заметно, потому что взрослеющий человек начинает прятать от посторонних свой внутренний мир. И вопрос, в подростковом возрасте неосознанный, теперь становится очень даже конкретным и от этого невыносимо мучительным.

В отрочестве произошел со мной один случай, ставший некой попыткой дать мне ответ на главный вопрос. В один прекрасный, но мучительно долгий зимний вечер в квартире отключили электричество. Делать было нечего, и пришлось найти единственное освещенное место — подоконник, а за окном — уличный фонарь и пушистый падающий снег. Пробыв в абсолютном одиночестве продолжительное время, я почувствовал, как внутри что-то оборвалось от ясного и предельно реального присутствия рядом Разумного Существа. Не было желания спрятаться, накрыться одеялом или в ужасе бежать за свечкой. Наоборот, разлучение с этим Существом представлялось как большая потеря. Тогда и пришло впервые чувство того самого одиночества и тоски. А в качестве памятного подарка об этой встрече в душу было вложено ощущение, которое наиболее точно можно передать словом «сладость». Родители, вернувшись домой, не могли понять, почему ребенок так отстраненно задумчив и необщителен, и, скорее всего, решили, что начался переходный возраст.

Неизбывно наше одиночество на Земле. Ничто не может утолить боли одинокого человека. Но в то же самое время, когда она достигает своего пика, человеку что-то открывается и даже приходит некоторое утешение.

Помню, как-то раз, тоже в отрочестве, я проходил мимо дома престарелых. На маленьком балкончике в креслах и инвалидных колясках сидели несчастные старики. Они совсем не общались друг с другом, но и совершенно одинокими не выглядели: каждый был наедине с какой-то своей думой. И, по-видимому, эти думы были так непохожи на мое собственное мировосприятие, что я на одно мгновение испытал острое желание быть с этими брошенными стариками, может быть, даже быть ими. В народе говорят «старый, что малый», намекая на то, что оба эти возраста отличаются глупостью. Наверное, так оно и есть, но для ответа на главный вопрос «нужен я кому-нибудь?» старость да малость — самое подходящее время.

Итак, почему же меня никто не любит? Вернее, почему не любит без предварительных условий и доказательств? Об этом человек спрашивает себя вот уже тысячи лет. По сути, попыткой ответа на этот вопрос является вся человеческая культура. Литература, музыка, искусство во всех проявлениях — это поиск доказательств любви и взаимные упреки. Но есть область человеческой культуры, где наконец-то этот ответ звучит и где нет упреков и жажды доказательств, а только признание на разные лады очевидного факта: человек без Бога бесконечно одинок и бессмысленен . Это — церковное искусство и, прежде всего, слово. Молитва — наша часть диалога с Богом . Если мы Богу ничего не скажем, то Он нам ничего не ответит , будет стоять рядом и ждать нашего вопроса. Вне религиозной жизни, без молитвы и общения с Богом ответа на главный вопрос не существует. Все другие способы избежать одиночества заканчиваются, как показала русская литература, печально: либо убийством старухи-процентщицы, то есть желанием занять место Бога, либо под колесами поезда, то есть нежеланием быть с Богом.

Итак, самый главный ответ на самый главный вопрос существует! Мы не одни , есть Бог, с которым можно говорить, но кто Он, каков Его облик и как с Ним строить диалог, ведь общение требует прямого взгляда в другое лицо? Это лицо не вымышлено, не эфемерно, и оно явилось нам вместе с запахом прелого сена или терпкой хвои в морозную ночь, окруженное облаком пара от дыхания домашнего скота.

Прошло много лет после моей детской встречи в темноте с таинственным Существом, тоска по этому сладостному общению поубавилась, но никуда не исчезла, а вот чувство одиночества возрастало в геометрической прогрессии. И однажды, бродя по Москве в ясную и хрустящую рождественскую ночь, я зашел в небольшой древний храм бывшего Спасо-Андронникова монастыря. Рождественская служба уже шла, в полумраке долго что-то читали, но неожиданно зажегся свет, открылись Царские врата, и я услышал:

Дева днесь Пресущественнаго раждает, и земля вертеп Неприступному приносит: ангели с пастырьми славословят, волсви же со звездою путешествуют: нас бо ради родися Oтроча младо, Превечный Бог (кондак Рождества).

И вот, поймав на себе в тот момент прямой взгляд с иконы Спаса Нерукотворного, я узнал моего таинственного посетителя в далеком детстве.

Стало вдруг ясно, для чего нужен Бог человеку, для чего Он пришел к нам. Чтобы дать каждому такое участие в его жизни и полноту общения, которого никогда не получить ни от одного человека. Для избавления от одиночества нужен Богочеловек — Иисус Христос , Пресущественный, то есть всегда существующий и нас ради родившийся по Своей безмерной любви, ведь пришел Он в мир для Крестной жертвы. И Он точно никогда не умрет, как умрут мои родители и все, кто меня любит по-человечеству, а значит, будет любить меня, и их, и всех - вечно.

«Саратовская областная газета» № 211 (3555)

О Святой Горе Афон написано немало. Но написать о ней и ее насельниках все, исчерпать, как говорится, тему — невозможно. Каждый паломник смотрит на предстающее перед ним через призму собственного опыта, постигает это в меру своей веры и искренности, сохраняет в сердце и увозит со Святой Горы что-то свое, особое. Воспоминания о пребывании на Афоне различны интонацией, подробностями, глубиной. Но из многих свидетельств, как из кусочков смальты, складывается удивительная мозаика, помогающая нам представить и в какой-то мере пережить то, что переживает паломник в Саду Пресвятой Богородицы.

Греция: первые впечатления

Прибыв в аэропорт «Македония», минуя Салоники, мы сразу же направились поближе к Афону, в город Уранополис (по-гречески «небесный град»). Север Греции, полуостров Халкидики, через который пролегал наш путь на Афон,— это поразительно красивая природа: покрытые лесами горы, долины, устланные оливковыми рощами, небольшие красно-белые городки, в которых, как нам показалось, живут исключительно счастливые люди.

По мере приближения к цели путешествия глаза наши не только наедались необычной для равнинного жителя красотой, но жадно всматривались в туманную даль в надежде поскорее увидеть афонскую вершину. Когда же она, наконец, промелькнула между деревьями, мы испытали ощущение нереальности происходящего. Столько прочитано, услышано, передумано про Афон — и вот он, в каких-то нескольких километрах. Странное место — по ту сторону бытия, как кусочек Неба, спустившийся на землю.

Немного погуляв по живописным улочкам Уранополиса, познакомившись с местной кухней (греческий салат и «октопус» — осьминог) и зайдя в очень уютный храм равноапостольных Константина и Елены, мы заметили, что ноги сами несут нас к пристани, откуда в ясную погоду хорошо виден протянувшийся к вершине Афонский полуостров. Но, увы, было довольно пасмурно, облачное небо соединялось с темной водой, и оставалось только ждать завтрашнего дня, когда паром доставит нас на землю единственного в мире монашеского государства.

Благодатный страх

Диамонитирион — это своеобразный афонский паспорт, документ, дающий право передвигаться по его заповедной территории. Мы получили диамонитирион и, устроившись на верхней палубе парома «Достойно есть», ожидали отбытия. Когда рассматривали народ, постепенно заполнявший судно, некая странность привлекла наше внимание, но прошло довольно времени, прежде чем мы догадались, в чем дело: на пароме, отправляющемся на Афон, не было ни одной женщины. И уже один этот факт настраивал мужчин на более серьезный, сосредоточенно-тихий лад. Разговоры вокруг становились тише, многие были задумчивы: готовились к важному событию в своей жизни — посещению Святой Горы.

После того как вздыбилась за кормой вода и паром медленно и важно отошел от пирса, в душе шевельнулся страх, привезенный с собой еще из дома, но в потоке новых впечатлений от путешествия как бы отошедший на второй план. Этот страх важен для каждого христианина, и его можно назвать благодатным: страх прикосновения к святыне в самый момент приближения к ней в сочетании с чувством собственного недостоинства. Обо всем этом думаешь, когда в течение двух часов паром идет вдоль афонского берега, и ты готовишься впервые вступить на эту освященную землю. Перед глазами начинают появляться сначала заброшенные келлии (небольшие строения, бывшие когда-то жилищами монахов), затем арсаны (по-гречески «пристани») монастырей, а через час после отправления и первые, которые видишь своими глазами, афонские монастыри — Дохиар и Ксенофонт. Наяву они производят не такое величественное впечатление, как на фотографиях в книгах и альбомах, но зато вызывают более живое, почти домашнее чувство уюта. Эти византийские замки, хотя и похожи на неприступные крепости, но прилепившиеся к отвесным стенам балкончики и галерейки выдают скрывающийся внутри мир, наполненный множеством бытовых подробностей.

На каждой пристани сходит по десять-пятнадцать человек, но большая часть направляется в конечную точку парома, главную афонскую пристань — Дафни. Мы должны были сойти на последней перед Дафни остановке, у Русского Свято-Пантелеимонова монастыря. Еще издали он поразил своими размерами, обилием храмов (судя по количеству куполов с крестами), а также странным смешением русской и византийской архитектуры. Наверное, немалая часть из находившихся на пароме так же, как и мы, впервые направились на Афон, поэтому величественный вид русского монастыря привлек всеобщее внимание: защелкали фотоаппараты, и по палубе пронеслось какое-то оживление, даже немного польстившее нашему чувству национальной гордости.

Наконец мы сошли на афонский берег на пристани Русского Свято-Пантелеимонова монастыря. Помня наставления опытных путешественников по Афону, мы сразу же направились в так называемый архондарик (гостиницу для паломников), чтобы заявить о своем прибытии и устроиться на ночлег. Идя к гостинице, мы с недоумением поглядывали на часы массивной монастырской башни-колокольни: они явно показывали гораздо больше времени, чем было на самом деле. В архондарике недоумение очень просто разрешилось: мы забыли об афонской традиции византийского времени, когда день начинается с восходом солнца и первый час нового дня соответствует приблизительно семи часам утра по греческому времени. В русском монастыре традиция жить по византийскому времени соблюдается очень строго. В остальных афонских монастырях об этой традиции не забывают, но все же в обиходе придерживаются обычного гражданского времяисчисления.

За каких-то полчаса мы, как добросовестные туристы, обежали вокруг каждого храма Свято-Пантелеимонова монастыря и здания обители, но вот попасть внутрь храма нам не удалось: по афонской традиции все церкви во внебогослужебное время закрыты, поскольку все подчинено монашескому уставу — всему свое время: время труда, время молитвы и отдыха. Поначалу мы немного растерялись и расстроились, что не сможем приложиться к святыням и внимательнее рассмотреть храмы, но, зайдя в монастырскую книжную лавку, познакомились с добродушным и общительным монахом, который, заметив некоторую нашу понурость, взял на себя труд провести нас к святыням и сделать краткую обзорную экскурсию.

Мы надеялись сразу познакомиться с афонским византийским богослужением, но уже с первых же минут вечерней службы стало понятно, что придется подождать: наши родные гласы и распевы уносили нас с Афона обратно к вратам российских монастырей. Но важнее было другое: невольно наблюдая за молившейся в храме братией, мы впервые соприкоснулись с афонской молитвой, с определенным монашеским духом предстояния Богу, ради восприятия которого многие возвращаются на Афон еще и еще раз. Особенно поражает благоговение афонских иноков перед Божией Матерью: при упоминании имени Пресвятой Богородицы по храму, заполненному молящейся братией, пробегает какое-то неуловимое движение.

Первый день на Афоне — это в первую очередь осознание того, где ты находишься. Эта земля действительно принадлежит Божией Матери, это Ее Сад, удел — место особого Ее присутствия. Как это выразить словами? Только в молитвенном обращении к Богородице, пребывая на Афоне, чувствуешь, что Та, к Которой ты обращаешься, не только слышит, но и уже знает все наперед, и находится где-то рядом, и ближе к твоему сердцу нет никого в этом мире.

Поэтому, идя в сумраке рассвета на утреннее богослужение, ловишь себя на том, что стараешься даже осторожнее ступать на землю, чтобы не потревожить того огромного благоговения пред Божией Материю, которое как облако покрывает афонские монастыри.

Испытание и утешение

На следующий день мы решили отправиться пешком (конечно же, не налегке, а с внушительными рюкзаками) из Русского Свято-Пантелеимонова монастыря в болгарский монастырь Зограф. Причиной для такого перехода послужил панагир (престольный праздник обители), который в Зографе приходится на шестое мая. Поэтому, выйдя из русского монастыря в полдень пятого мая, мы надеялись преодолеть расстояние в восемь-десять километров за пять-шесть часов, посетив по пути монастыри Ксенофонт и Дохиар, и до начала всенощного бдения святому великомученику Георгию Победоносцу прибыть в Зограф.

До греческих монастырей мы добирались вдоль берега моря и, несмотря на тяготеющие за спиной ноши, наслаждались хорошей прогулкой: было не очень жарко, и с моря дул освежающий ветерок. Но, покинув монастырь Дохиар, мы столкнулись с искушением, о котором поначалу не подозревали. Дорога нас увела от морского берега вглубь полуострова, и мы вместо того, чтобы идти по пешеходной тропе под тенью деревьев, оказались на новой накатанной грунтовой автомобильной дороге. Она серпантином забиралась все выше и выше в горы. Когда мы поняли, что ошиблись, было уже поздно возвращаться, поэтому, сверившись с картой, решились идти выбранным путем до конца. Правда, после затяжного трехчасового непрерывающегося подъема у нас не только не осталось утреннего оптимизма, но даже начала угасать надежда — а доберемся ли? Уже ничто не радовало: ни фантастически красивый пейзаж (мы все выше и выше поднимались над морем, проходили через живописные овраги и лощины в горах), ни мысли о нахождении на Афоне, ни молитва. В таком плачевном состоянии мы подошли к воротам монастыря и решили, что мы наконец-то у цели — в Зографе. Однако это был монастырь Констамонит. Извиняло нас то, что мы не видели раньше ни того, ни другого, да и мало что соображали после пяти часов восхождения.

Констамонит — самый небольшой и какой-то потерянный в горах, вдали от основных путей монастырь. Когда мы добрались до архондарика, то просто упали на лавки и, никого не спрашивая (а собственно, никого вокруг и не было), с жадностью набросились на остатки воды и лукума на столе. Затем просидели в оцепенении минут десять. Когда появился архондаричный — пожилой улыбчивый монах, отвечающий за прием гостей, на наших лицах все так же отображалось желание напиться холодной воды и наесться лукума. Мы с трудом объяснили, кто такие и куда идем, и грек удалился за угощением. Вернулся он с подносом, от содержимого которого у нас закружились головы. Там был и ароматный кофе, и вдоволь холодной воды, и разноцветный лукум, и несколько небольших стопочек с также разноцветной ракией (греческой анисовой водкой). По афонской традиции, приходящим в монастырь предлагают такое традиционное угощение. Интересно, что впоследствии ни в одном монастыре нас так обильно и вкусно не угощали: то ли мы так сильно устали, то ли в Констамонит редко заходят гости, но нам показалось, что нас только и ждали и встретили, как царских послов. Потом уже, когда сознание прояснилось, пришло понимание того, что это Богородица благословила потрудиться. А утешение — несмотря на наш ропот и малую веру — последовало, чтобы мы не забывали, что находимся у Нее в гостях. И что Она пожелает, то мы и увидим.

В Констамоните мы успели увидеть очень простой, почти деревенский монашеский быт, тихое спокойствие уединенной обители и радушный прием уставших путников.

Небо на земле

От Констамонита мы без особых хлопот добрались до болгарского монастыря Зограф. Уже на подходе было заметно оживление, предшествующее престольному празднику. К монастырским воротам одна за другой подъезжали машины с паломниками, по двору бегали братия с распоряжениями об устройстве гостей.

В архондарике царила еще большая суета. Несколько просторных комнат со стоящими вдоль стен, покрытыми пледами лавками и низенькими столиками были почти до отказа заполнены разноязычными паломниками. Большинство гостей, конечно же, были болгары, затем русские, в небольшом количестве румыны и греки. После того как нас вместе с несколькими священниками из России разместили в келлии (явно только что наспех отремонтированной), у нас было всего несколько часов, чтобы привести себя в порядок, отряхнуть пыль афонских дорог и хотя бы часок поспать перед всенощным бдением; об ознакомлении с новым для нас местом не было и речи. Поэтому в первый день монастыря мы толком не видели, и знакомство с Зографом произошло у нас уже внутри кафоликона (главного храма афонского монастыря) с началом праздничного бдения.

Традиция афонской вежливости такова. Если ты в монастыре гость и притом священник, то, войдя в храм, тебе надлежит просто встать на любом месте и ждать. Через некоторое время к тебе подойдет монах и очень обходительно, с поклонами пригласит занять место в определенной стасидии — специальном месте для молитвы, своеобразном «стуле», позволяющем молиться как стоя, облокачиваясь на подлокотники, так и полусидя. Самовольно занимать место в стасидии не принято.

Описание того, что происходило в последующие десять часов (ровно столько длилось праздничное ночное богослужение), не смог бы вместить ни журнальный очерк, ни самый долгий и обстоятельный рассказ, ни даже книга… Антифонное византийское пение на два клироса (правый пел по-гречески, левый — по-славянски), непривычные для нас, русских, действия духовенства, некоторая общая суетливость на службе, за которой постепенно начинаешь усматривать особую торжественность и простоту, сама физическая усталость повисшей в стасидии плоти — все это производит в душе трудно передаваемое чувство близости духовного мира. Мы могли повторить за достопамятными послами князя Владимира: не знаем, «на небе или на земле мы… знаем мы только, что пребывает там Бог с людьми».

Особое впечатление, похожее на какой-то детский восторг, вызвала одна из особенностей афонского богослужения. В торжественные моменты (например, перед входом на вечерне, на полиелее, или во время Херувимской песни на литургии) раскачивается по кругу паникадило, а окружающий его хорос — также паникадило в форме круга, подвешенного на цепях,— раскачивается в разные стороны, как бы закручиваясь и раскручиваясь обратно. Казалось бы, мало значащий для восприятия словесной службы момент, но в сочетании со всем вышеперечисленным, особенно через затуманенное полусонным состоянием сознание, добавляет к видимому и слышимому в храме странное чувство. Будто ничего в мире нет, кроме этого храма и богослужения, будто мы в центре вселенной, и здесь вот прямо сейчас произойдет наша встреча с Богом; а за порогом этого храма — бесконечный, безжизненный космос.

После всенощного бдения и крестного хода на праздничной трапезе было большое утешение. Очень простая и вкусная еда, не отягощающая тело, но снимающая усталость; слабое афонское вино, не туманящее голову, но, по слову пророка, веселящее сердце; и, конечно же, по-восточному длинные речи «официальных» лиц (и духовных, и светских). Когда это завершилось, мы упали на наши постели с ощущением полноты совершившегося с нами чуда знакомства с Афоном — и мгновенно провалились в глубокий сон…

Чувство благодарности

На следующее утро мы покинули мощные укрепления болгарского монастыря, который по воле Божией стал нашей первой любовью на Афоне. Новой целью нашего паломничества стал другой афонский монастырь, а точнее, келлия со странным для русского уха названием Буразери. Вообще, келлией на Афоне называется небольшое монашеское поселение с общим уставом и храмом, как правило, объединяющее монахов вокруг какого-либо общего для всех рукоделия. Буразери — келлия, расположенная недалеко от столицы Афона городка Карея (по-гречески звучащего как «Кариес»), в самом центре Афонского полуострова. Она — не уникальное, но, наверное, самое успешное на Афоне поселение монахов-иконописцев. У нас было вполне практическое задание наших настоятелей приобрести неповторимый афонский ладан ручной работы и справиться о ходе работ по Иверской иконе Божией Матери, заказанной для саратовского Свято-Троицкого собора.

Добравшись от Зографа до его пристани, мы сели на тот же паром «Достойно есть» и через час с небольшим причалили в Дафни. Главная пристань Афона оказалась миниатюрным городком на кромке земли у моря: кафе, суета прибывающих и убывающих, большие рейсовые автобусы, в одном из которых мы поспешили устроиться. Дорога от Дафнии до Кареи — узкий серпантин, сначала карабкающийся на главный афонский хребет, а затем спускающийся с него к столице монашеского государства. На поворотах возникало ощущение, что мы зависаем над пропастью: сердце тревожно билось, особенно когда взгляд замечал выражение лица водителя — совершенная невозмутимость.

Центр Кареи — это автобусная станция: небольшая площадь, уставленная рядами микроавтобусов, готовых отвести паломников практически в любой монастырь. Сразу же по прибытии мы пошли в храм Протата (главного органа афонского самоуправления) — древнюю базилику, находящуюся из-за реконструкции под огромным железным навесом. Поклонились одной из великих афонских святынь: иконе Божией Матери «Достойно есть», испросив у Богородицы духовный «диамонитирион» для дальнейшего путешествия по Афону. В храме Протата густой полумрак, подсвечник у чудотворной иконы светится огненным шаром. Правда, в путеводителях пишут, что та самая икона пребывает в алтаре на Горнем месте, а на виду — список с нее, но когда мы стояли перед иконой в храме, у нас возникло чувство прикосновения к великой святыне.

Уточнив направление пути, мы пошли пешком по хорошей бетонной дороге (таких дорог, кстати, на Афоне все больше) к келлии Буразери. Ориентир у нас был очень простой: бетонка заканчивается — мы у цели. Пока шли пешком, нахлынула вторая волна впечатлений от «Достойно есть». Долгое ожидание встречи именно с этой иконой, переживание, «каково будет целование сие», и вот, казалось бы, долгожданный миг, а все прошло как-то быстро, если не сказать стремительно: зашли-вышли, и чувство прикосновения было мгновенным. Но по пути из Кареи в Буразери это чувство преобразовалось во внутреннее ликование. Может быть, это и было то переживание искренней благодарности Богу и людям, которое призван стяжать христианин?.. Что бы это ни было, но на сердце в то мгновение был редкостный мир и покой.

Через двадцать минут незатруднительной ходьбы под горку перед нашими взорами предстал аккуратный сад на пологом склоне: посреди сада располагались строения, среди которых выделялся небольшой, но очень красивый храм в византийском стиле.

«Красно и добро житии братии вкупе»

С трепетом мы вошли в калитку келлии, отчасти оттого, что всегда волнуешься перед новым знакомством, отчасти же и потому, что в Зографе нам не удалось из-за праздничной суеты толком пообщаться с афонской братией, а здесь, как мы предполагали, в тишине уединенного монашеского поселения такое общение обязательно состоится. Буразери — греческий монастырь, поэтому к общим переживаниям добавлялась еще и мысль о трудностях предстоящего языкового барьера.

Но, как это с нами уже случилось на Афоне, посещение архондарика сразу же сняло все тревоги. Нас встретил самый обаятельный (если так можно говорить о монахе) афонец, из тех, с кем мы успели познакомиться за десять дней пребывания: архондаричный Буразери отец Нектарий. Конечно же, лукум, вкусная вода, ракия, но, самое главное, невероятной доброты улыбка и искреннее желание разобраться в наших попытках что-то сказать. Наконец, мы поняли, что нам не стоит говорить по-английски, поэтому с бесконечным упорством повторяли одно только «эвхаристо» (по-гречески «благодарю»), чем приводили отца Нектария почти в детский восторг.

Затем мы познакомились с отцом Гавриилом (его нам рекомендовали как русскоговорящего, чтобы можно было узнать о нашем заказе) и ходили с ним по территории: посещали храм, раскланивались с встречавшейся братией. Через некоторое время мы поймали себя на том, что всем встреченным в Буразери монахам мысленно давали какие-то имена-характеристики: добродушный, улыбчивый, ласковый. Духовная атмосфера в келлии удивительная. С внешней стороны — прекрасный вид на вершину Афона, с внутренней — благодатный покой, не лишенный, впрочем, деловитости и монашеской строгости. Геронда (старец, настоятель) келлии даже внешне немного похож на нашего отца Кирилла (Павлова). Такая же обращенность вглубь себя в сочетании с ласковостью во взгляде, но одновременно и благородная осанка, и строгость, в общем — настоящий духовный аристократизм.

До службы отец Гавриил провел для нас небольшую экскурсию по мастерской келлии. Чистое, просторное помещение, идеальный порядок, вид на вершину Афона. На столах и мольбертах — иконы разных размеров и разной степени готовности. Большая часть заказов — из России. И все это довольно дорогие, если не сказать больше, иконы на золоте и с драгоценными камнями. Затем, после недолгой вечерни и ужина, мы разместились в удобных келлиях для гостей.

Утром в четыре часа встали по звону и через десять минут были в храме на полунощнице, за которой последовала утреня, потом литургия, завершившаяся в половине восьмого. Богослужение в Буразери отличается особой молитвенной атмосферой. Главное — нет суеты, какая бывает в большом монастыре, все очень спокойно, благоговейно. Спать на службе совсем не хотелось, поскольку интересно было с близкого расстояния посмотреть на греческое богослужение. Братия неподвижно стояла в стасидиях, равномерно распределившись по всему (очень небольшому) храму. На клирос по очереди приходили почти все монахи, сменяя друг друга в пении и чтении. Все это было похоже на службу в домашнем, семейному кругу, в домовой церкви. И совсем непохоже на то, к чему мы привыкли в России. Часто приходили на ум слова псалмопевца красно и добро житии братии вкупе (Пс. 132, 1).

Седая древность и свежая кровь

Следующими нашими афонскими монастырями стали прославленные обители: Иверон, Великая Лавра и Ватопед. Каждая из них отличается и ритмом монашеской жизни, и особенностями приема паломников, и, конечно же, своеобразием богослужения.

К Иверскому монастырю мы спускались со стороны Кареи и уже на подходе оценили мощь его крепостных укреплений и сторожевой башни. Кажется, что, зайдя внутрь монастыря, увидишь не монахов, а военный гарнизон, выстроенный на плацу. Но впечатление оказалось обманчивым. Во внутреннем дворе Иверона было уютно, а еще уютнее — в архондарике, после посещения которого нас без проблем поселили в просторную келлию. С точки зрения комфорта в Иверском монастыре нам понравилось больше всего. Там мы и хорошо отдохнули, и привели себя в порядок, и (что немаловажно для паломника) постирались, а также посетили один из лучших магазинов на Афоне. Но, конечно же, в первую очередь нас интересовало, где находится главная святыня обители — Иверская икона Божией Матери. В магазине у знакомого уже нам монаха удалось выяснить, что вечерня в шесть, затем трапеза и сразу после — акафист в надвратном храме, перед Иверской иконой.

После ужина все (около сорока паломников и человек пятнадцать братии) направились в небольшой храм-часовню, слева от входа в монастырь. И вот наконец видим ту самую чудотворную икону. Очень темный лик и чрезмерно массивная риза, вся увешанная подношениями в благодарность Божией Матери: панагии, кресты священнические и нательные, монеты, перстни, золотые часы и даже олимпийские медали. Несмотря на то что акафист читался как-то быстро, скороговоркой, нас не покидало чувство прикосновения к великой святыне. Мы стояли в стасидиях прямо напротив иконы, и невозможно было оторвать взгляда от этого темного лика. Ощущалось какое-то притяжение души: и страх, и радость, и опять — чувство благодарности…

На следующий день на быстроходном катере вдоль афонского берега мы переместились в Великую Лавру — в когда-то главный по значению и богатству и до сих пор первый в афонской иерархии монастырь. Сразу же прошли в простой и уютный архондарик, где уже со знанием дела добрых полчаса смаковали великолепный лукум, запивая холодной водой и ароматнейшим кофе. После расположились в большом (человек на тридцать) и очень скромном помещении, где, впрочем, все время были совершенно одни. Гуляя по территории Лавры, сразу поражаешься древностью зданий и продуманной организацией монашеского быта: главный храм — кафоликон — в центре, напротив выхода из храма — трапезная, а все остальные здания расположились по периметру вокруг храма как центра монашеской жизни. Именно преподобный Афанасий — строитель Лавры и основатель общежительного монашества на Афоне — положил начало такому устройству монашеских градов, воспроизведенному впоследствии во всех монастырях Афона.

Ощущение «седой древности» усиливается во время богослужения. Наблюдая за братией, скоро замечаешь, что средний возраст монахов Лавры, скорее всего, глубоко за шестьдесят. Когда, выходя из тысячелетнего храма, проходишь мимо тысячелетних кедров, а затем видишь, как эти седые старцы-монахи рассаживаются в трапезной за каменными столами XI века — все это производит огромное впечатление на русского паломника, редко видящего храм хотя бы семнадцатого века, не говоря уже о фресках и богослужебной утвари…

За несколько дней до прощания с Афоном мы посетили один из самых, если так можно сказать, популярных святогорских монастырей — Ватопед. Туда и попасть труднее, поскольку надо заранее созваниваться, там и больше всего святынь, главная из них — Пояс Пресвятой Богородицы. Кроме того, братия Ватопеда известна всем православным как наследница монашеского духа великого афонского подвижника, нашего современника — старца Иосифа Исихаста. Прием и размещение гостей в Ватопеде поставлен очень хорошо; мы быстро устроились в удобной келлии на двоих с видом на ватопедскую бухту. После вечерни и ужина в храме обители были организованы три разноязычные экскурсии для англо-, греко- и русскоговорящих паломников. В первую очередь — поклонение святыням монастыря, хранящимся в алтаре. Для этого напротив царских врат поставили длинный стол, на котором разместили ковчеги с Поясом Божией Матери, частицей Животворящего Креста Господня (довольно крупной) и множество мощей великих святых Церкви. Заметно было, что неискушенные в общении с такими святынями русские паломники сильно выделялись на фоне искушенных (даже немного пресыщенных) греков и довольно равнодушных ко всему западноевропейцев. Наши сначала стояли в каком-то оцепенении, а потом ходили прикладываться по второму и по третьему разу.

Даже будничное ватопедское богослужение, на которое мы попали, произвело самое сильное впечатление. Почти вся братия присутствовала на службе, которая совершалась очень ровно, с искренним благоговением и какой-то даже сверхсерьезной сосредоточенностью. В какой-то момент казалось, что присутствуешь на сложнейшем экзамене, который ученейшие профессора сдают другим не менее ученым профессорам. Это замечание оказалось не беспочвенным, ведь, как нам потом сказали, немалая часть братии имеет богословское образование и изучает в теории и на практике традиции исихазма и умной молитвы.

В Ватопеде во всем чувствуется «свежая кровь», ревность молодости и какая-то витающая в атмосфере монастыря духовная бодрость.

Последний день

Пришло время покидать Святую Гору. В последний перед отъездом день мы расположились в небольшом, аккуратном монастыре Кутлумуш, буквально в трехстах метрах от Кареи. Утром наша задача была попасть на автобус до Дафнии и сесть на паром до Уранополиса — тот же маршрут, каким мы и прибыли на Афон. Двадцатиминутная поездка на автобусе стала для нас нелегким испытанием, но уже не по причине крутых поворотов над пропастью. Мы расположились в автобусе на задних местах, и нам был хорошо виден весь салон. Оказалось, что мы находимся в компании мирян-греков, преимущественно солидного возраста, эдаких «пикейных жилетов» из «Золотого теленка». То, что мы не ошиблись с термином, стало понятно сразу же, как только автобус тронулся в путь: мгновенно в салоне поднялся такой гвалт, что через пять минут хотелось заткнуть уши, а через десять — выйти из автобуса. На самом деле, это были обыкновенные разговоры о каких-то самых простых вещах, но с южно-европейской горячностью в словах и жестах.

Оказавшись на пароме, мы все же вздохнули (приходится в этом признаться) с некоторым облегчением. Двенадцать дней на Афоне — для первого раза достаточно серьезное испытание. Обгоревшие лица, ноги в мозолях, суставы распухли, в руках — сумки с сувенирами и пятнадцатью килограммами замечательного афонского ладана… Вершина духовной твердыни удалялась, а наши головы непроизвольно все чаще поворачивались назад: взгляд как бы хотел зацепиться за острие Афона, чтобы паром остановился и не уплывал. Ведь мы никогда, может быть, сюда не вернемся…

Невероятно грустно было покидать Святую Гору. Забывалась усталость, казалось, что отмахал бы еще не один десяток километров по ее тропам. Мы утешались лишь известной поговоркой «Где родился, там и пригодился», а также ощущением того, что на Афоне выполнили функцию выжатой досуха губки, которую поместили в воду, и она в себя вместила, «якоже можаху». Помоги, Господи, сохранить эту влагу.

Журнал «Православие и современность» № 13 (29)

В селе появился православный храм. Где-то восстановили старый, полуразрушенный, где-то новый построили, на новом месте, а где-то бывшую совхозную столовую или магазинчик отдали инициативной группе верующих: делайте там что хотите, все равно никому не нужно. А село-то меж тем вымирает. Говорить «умирающее село» сегодня - все равно что «сладкий сахар». Село - значит вымирающее. Все привыкли.

Дальше в это село приезжает священник. Приезжает он, конечно, не для того, чтобы это село поднимать (хотя приходилось читать об удивительных батюшках, умудряющихся параллельно делать и это тоже). Он приезжает для того, чтобы совершать Евхаристию и проповедовать слово Божие. Но, приехав, он вольно или невольно становится участником местного процесса. Потому вопрос о завтрашнем дне села встанет перед ним с неизбежностью.

Но сначала встанут другие вопросы: чем отличается сельская паства от городской? Что и как нужно сделать для этих людей в первую очередь? Что противопоставить унынию и привычке видеть причину всех несчастий в ком угодно, только не в себе самих? Как самому не приуныть, глядя на эту картину?

Оба наших сегодняшних собеседника по происхождению москвичи. Оба имеют опыт служения в городе. Оба деревню не выбирали - поехали служить по послушанию. Мы решили поговорить с ними об их служении.

Иеромонах Дорофей (Баранов) был настоятелем православного прихода в Багаевке Саратовского района. Пока храм там строился, отец Дорофей приезжал с дарохранительницей, служил обедницу в сельском Доме культуры. Так продолжалось пять лет, а потом иеромонаха Дорофея перевели в Юрловку - деревню, по его словам, еще более заброшенную и несчастную, чем Багаевка.

- Отец Дорофей, Вы этого ждали, Вы были к этому готовы - служить в маленьком, умирающем селе?

Нет, конечно, я такого не ждал и не готовился, хотя это, может быть, и странно для священника и монаха - не быть готовым ко всему, к любому служению. Когда я принял монашеский постриг, мне казалось, жизнь сложится по-другому. Но случилось так, что я стал настоятелем строящегося сельского храма. И это меня действительно испугало. К «хождению в народ» можно относиться иронически, когда наблюдаешь со стороны за другими, а когда это нужно сделать тебе самому - тогда это очень серьезно.

Ранее я не общался практически ни с кем, кроме горожан, причем горожан мегаполиса, и знакомство с совершенно иными людьми - людьми, как я предполагал, другой цивилизации - казалось затруднительным и трепетным. Этот страх был сродни тому страху, который испытывает священник, когда идет в больницу к безнадежно больным людям, умирающим. Или к детям. Ты понимаешь, что не можешь спрятаться, скрыться за какой-то столбик внутри твоей души. В знакомой тебе среде, в городском храме, где ты давно служишь и уже привык, и к тебе все привыкли, этого страха нет. Там можно, в определенном смысле, спрятаться. Там к тебе приходят новые, незнакомые люди, но именно они к тебе приходят, а не ты к ним. Ты им нужен, и тебе не так сложно произвести на них положительное впечатление.

А приехав в село, ты оказываешься под пристальными взглядами людей, к которым ты приехал (причем если тебя и звали, то далеко не все!) и которые теперь тебя изучают и боятся быть обманутыми. Заполучить их расположение и доверие совсем не просто. Деревенский человек будет долго и осторожно «пробовать» священника, но когда уж распробует, убедится, что батюшка хороший, добрый - тогда уже будет любить его беззаветно, и возникнет прочная связь на долгие годы.

И вот, прошел у Вас в Багаевке этот период «распробования» - и что же, возникла связь? Благочинный отец Владимир Пархоменко говорил, что Вас там не сразу, но полюбили.

Надеюсь. Когда этот процесс прощупывания человека заканчивается, то в деревне больше, чем в городе (в городе это редко встретишь), возникают такие сугубо патриархальные взаимоотношения: ты - отец, даже если на полвека моложе иного своего чада. В деревенской жизни отсутствует городская суета, еще и оттого эти отношения остаются крепкими, теплыми и, если все было правильно, выдерживают испытание разлукой. Если священник уезжает из села, и в село приезжает другой священник, его тоже будут воспринимать как отца семейства, но и прежнего отца не забудут. Меня до сих пор приглашают в Багаевку, когда там случается что-то неординарное, когда человек, чьему приходу в Церковь мне довелось содействовать, тяжело болеет или умирает. Это действительно почти семейное родство - «наш батюшка». Еще и по этой причине новому священнику очень трудно выстроить отношения в селе - село не сразу может «своего» батюшку заменить для себя кем-то другим.

- И как же Вы реагировали на подобные обращения?

Ходатайствовал перед местной администрацией! В деревне люди гораздо более зависимы от власти, чем в городе; сельский житель не может создать себе «территорию свободы» от властей. И бывает так, что договориться с этой властью он может, действительно, только через священника. Что же касается семейных конфликтов - городскому жителю не менее, чем сельскому, свойственно иметь претензии к близким и вместо исповеди в своих грехах рассказывать священнику о чужих. Просто в селе это более открыто, обнажено, не спрятано за внешнюю видимость «культурного поведения». Убедить человека в том, что причина семейного несчастья не только в других, но и в нем самом тоже, указать ему на грех осуждения, посоветовать искать мира с близкими - иногда это удается. Но жизнь в селе гораздо тяжелее, чем в городе, и потому грубых бытовых грехов больше. Не всегда нужно останавливать деревенскую женщину, которая говорит о своем пьющем муже, и требовать, чтобы она переключилась на свои собственные грехи, поискала причину в себе. Когда-то ей надо просто дать выплакаться перед Богом. Здесь должна быть пастырская деликатность, нужно увидеть, почувствовать, что человеку в данный момент нужнее - правильное пастырское наставление или возможность излить, наконец, свою скорбь. Но вот напрямую вмешиваться в какие-то семейные ситуации - этого я старался избегать.

- Значит, главное отличие сельской паствы от городской - в особой близости к пастырю?

Для городского человека священник - это такой особый человек, с которым он только на исповеди близко соприкасается. А от сельского священника ждут, и очень напряженно ждут, что он будет активно вмешиваться в жизнь людей, что он будет разговаривать с ними на каком-то очень понятном и близком для них языке. В деревне священник ни на минуту не может перестать быть священником и стать «просто человеком». Там все время все на него смотрят. Жажда теплого душевного общения, потребность в любви, в поддержке - она везде велика, но там, в деревне, особенно.

- Предлагали Вам «судить» семейные конфликты? «Батюшка, скажите моей снохе..» - такое было?

Конечно, было. И не просто предлагали или просили, а требовали. Многим на селе кажется, что священник должен выполнять функцию ветхозаветного судии. И более того - посредника меж населением и мирской властью. Ремонт дороги, водопровода - со всем этим тоже идут к священнику.

- Почему?

Потому что такое вмешательство могло принести пользу в традиционном обществе, там, где возможно апеллировать к какой-то общинной морали. Деревня - она уже по определению община, так было издавна, но сегодня это разрозненные, чужие друг другу люди, и чужая беда для них часто становится поводом для сплетен, развлечением в однообразной жизни. Мне приходилось уже писать о мальчике из пьющей семьи, который несколько раз пытался покончить с собой, и это обсуждалось всем селом, но обсуждалось поверхностно, не всерьез, люди не видели в этом трагедии, проблемы. И вот наконец мальчику это удалось. О чем это говорит? О том, что механизмов общественного воздействия нет, здоровой общинной жизни нет, и священник не может ничего исправить, он может только отдельного участника этого конфликта как-то утешить. В городе тоже нет этих механизмов, но в городе это не так обнажено, там это скрыто или растворено в большом количестве населения. А в сельской жизни это все ясно видно, и трагедия нашего народа там очевидна как нигде.

Я сама родом из села, и мне периодически приходится бывать на сельских похоронах. Создается впечатление, что люди стали безразличны к смерти. Горе - это удел самых близких, а остальные - будто не понимают, что произошло. Раньше, в моем детстве, такого не было: чувствовалось некое содрогание перед смертью, почтение к ней.

Похороны в селе иногда действительно тяжелы. Мне, как и большинству сельских священников, едва ли не каждую неделю приходится отпевать, и на фоне молитв чина погребения становится особенно ясно, что покойник, что сама смерть для остающихся живых - то, что нужно вытеснить из своего мира. Священник пытается молитвой вместить покойника в мир этих людей, закрепить в их сознании простую мысль о том, что у Бога все живы, а они делают нечто противное - им надо как бы закрыть за усопшим дверь и выбросить ключ, чтоб ничего от него не осталось, не тревожило живых. Это совсем не похоже на прощание в христианском понимании. Отпевать в этой обстановке очень тяжело. Пытаешься после отпевания что-то людям сказать и видишь, что слово не то что не доходит - оно отскакивает. Люди не понимают, о чем священник говорит. Почему так? Не знаю.

- От многих можно услышать, что в деревне сегодня царят уныние и безнадежность.

Может быть, буду субъективен, но скажу, что уныние и безнадежность там чувствуются меньше, чем в городе. Напротив - в сельских жителях больше надежды на хорошее будущее. В селе люди больше думают о завтрашнем дне с его практической стороны: им завтра нужно жить. Завтра будут те же коровы, те же свиньи, тот же огород и те же дети, которых нужно кормить. Насущные заботы - они есть и в городе, конечно, но в городе больше комфорта, больше пространства для того, чтобы философствовать, осмыслять, а это осмысление и приводит порой к трагическим выводам. В деревне больше необходимости просто выжить, выживать, а эта необходимость выживать приводит человека к здоровой философии, здоровому взгляду на мир. Деревенский человек лучше понимает, что будущее - в его собственных руках. Причем это надо суметь разглядеть, потому что внешне все выглядит именно так, как вы говорите, - полная безнадега, отчаяние. Если прийти на площадь в базарный день и послушать, что там люди говорят, - покажется, что сейчас они разойдутся по домам, лягут в заготовленные гробы и больше уже не встанут. Но на самом деле назавтра они будут продолжать жизнь. Деревенский человек - он бодр и весел, пока его никто не видит, но как только к нему подойдет незнакомый человек и о чем-то его спросит - у него сразу все плохо. Это такая особенность нашего народа, своего рода психологическая защита. А если ты выведешь человека на уровень более доверительного общения, ты почерпнешь в нем еще больше надежды, веры в будущее, чем в городском жителе. Городской житель - скорее наоборот, он предстает бодрым оптимистом при первой встрече, а после небольшой беседы становится ясно, что в нем царит уныние.

Но если так, почему никакого прогресса в сельской жизни не видать? Почему в ваших Юрловке и Багаевке людям нечего делать?

В деревне всегда есть что делать. После развала совхоза людей просто никто не организовал на какую-то деятельность. А организоваться сами они уже не могут. Не в силах почему-то в данный момент наш народ взять общую судьбу в свои руки. Причина - и это касается не только Юрловки, - возможно, в том, что мы не доверяем друг другу. Люди смотрят друг на друга с огромным недоверием. Есть примеры, когда внешняя воля людей организует, и люди расцветают. Но если внешней инициативы нет - люди совершенно неспособны что-то сделать вместе. Активист, пытающийся заставить их объединиться, - это мученик безнадежный. Его первого обвинят, если что-то пойдет не так.

Батюшка, у нас с Вами получилась такая противоречивая картина - и светлое, и доброе, и страшное, и злое. Но если в селе строится храм, если хотя бы с запасными дарами приезжает священник и служит обедницу в каком-нибудь клубе. Меняется что-то в настроениях людей? Согласны ли Вы с тем, что не умрет то село, над которым крест?

Багаевка располагается таким природным амфитеатром: храм в центре, из любой точки виден золотой купол, крест. Вот житель выгоняет рано утром скотину, вот он идет на базарную площадь или возвращается вечером, не совсем трезвый. И каждый раз идет мимо храма. Но что-то в душе у людей все равно происходит… Это мы в городе все ждем конца света, ищем и слушаем пророчества, а в деревню апокалипсис прокрался незаметно. Еще раз скажу, что безумие, до которого может дойти человек, лишивший себя богообщения, в деревенской жизни настолько очевидно, что это урок всем нам. И если есть возможность хоть как-то это безумие ослабить, строя храмы - даже там, где об этом никто не просит, то надо это делать. В заключение все-таки оптимистичный пример: один мужик, живший по соседству со строящимся деревенским храмом, страшно ругался матом, что, мол, развели грязь и я вам всем покажу… В общем, охранник на стройке был не лишним. Недавно меня пригласили на престольный праздник этого храма. После службы на улице подходит ко мне этот мужичок и честно признается, что в храм пока зайти не может, но как он рад, что построили… А далее неразборчивые всхлипывания, которые, может быть, даже и весомее иной «интеллектуальной» исповеди.

* * *

Протоиерей Владимир Пархоменко восемь лет служил настоятелем храма в честь Преображения Господня в селе Пристанном Саратовского района, потом был назначен настоятелем Христорождественского храма в Саратове, а теперь вернулся в сельскую местность, точнее, в село Усть-Курдюм, в строящийся Вознесенско-Пантелеимоновский храм. Старинные волжские села, в которых отцу Владимиру приходится служить, сейчас просто съедаются городом, превращаясь в зону престижной коттеджной застройки.

Когда Вы приехали в Пристанное, перед Вами тоже стояла проблема - войти в сельскую среду, найти общий язык с людьми?

Проблемы такого рода возникают у священников, которые не живут на месте, у приезжающих. У того, кто живет одной жизнью со своими прихожанами, такой проблемы - найти общий язык, стать своим как правило, нет. Ведь у любого человека в сознании есть такие понятия - «наш» и «не наш». Наш председатель, наш завклубом, наш директор. Священник должен быть тоже - наш. Люди должны знать, что он ходит в тот же сельский магазин, что его дети на том же автобусе в школу ездят. Пока священник не живет на месте, это «наш» тяжело формируется в сознании прихожан. Формируется, конечно, но медленно. И у отца Дорофея, хоть он и не жил в Багаевке, это получилось в конце концов, и его там все полюбили. Но на это ушло больше времени.

- Для сельского жителя священник ближе, чем для горожанина?

В городе частная жизнь священника все же скрыта от прихожан, а в деревне все на виду. Как священник ведет себя в быту, как живет его семья, как он детей воспитывает - все это люди видят. Но даже если они относятся к священнику с уважением, с симпатией, любят с ним общаться, это еще не означает воцерковления и сплочения в церковной общине. Пристанские мужики с удовольствием обсуждали со мной хитрости рыбной ловли (там многие выживают рыбалкой), но завлечь этих рыбаков в храм мне было очень тяжело. Они уважают веру и образ жизни священника, но сами духовной жизнью не живут. Уровень принятия священника сельским обществом еще не говорит об уровне церковной жизни.

Но ведь Вам удавалось каким-то образом повышать этот уровень, приводить людей в храм? Что здесь зависит от священника?

За уши в храм никого не затянешь. Когда вникаешь в сельскую жизнь, видишь, что вера-то у людей есть. Они не отождествляют себя ни с атеистами, ни с людьми других конфессий, они знают о себе, что они православные. Но вместе с этим у них есть масса отговорок, поводов не ходить в храм или же стереотипов. Людям представляется, что Церковь - это что-то далекое, закрытое, отдельное от их жизни; мужчинам кажется, что ходить в Церковь прилично только женщинам: «Бабы пусть ходят, а у нас поважнее дела есть». Молодым кажется, что церковь - это «для бабушек», а они «еще успеют». Многое зависит от способности священника разрушить эти стереотипы. Если барьер будет сломан, это сразу облегчит задачу священника: люди придут в храм, и дальше уже сама церковная жизнь сделает свое дело.

От священника зависит многое, но не всё. Сельская приходская жизнь действительно очень отличается от городской. Городские приходы пополняются прихожанами всех категорий, в любом городском приходе есть и костяк, и люди, которые вокруг него. В селе же все едино. И притом село от села может очень сильно отличаться. Это заставляет вспомнить Евангелие (см.: Лк. 9 , 5; Мк. 6 , 11) и Деяния святых апостолов: воздвигли гонение на Павла и Варнаву и изгнали их из своих пределов. Они же, отрясши на них прах от ног своих, пошли в Иконию (Деян. 13 , 50−51). Как и предупреждал Спаситель, в одном селе апостолов примут, а в другом не примут, и надо уходить, отрясая прах с ног. В городских храмах вы этого не заметите, а в глубинке заметите разницу между принимающим и непринимающим селом. Есть села, где активный костяк, хороший приход, где священник востребован так, что его просто опустошают. А есть села, где очень трудно что-то организовать. Мне как благочинному эта разница была хорошо заметна в свое время.

- Почему же так?

Понять причину можно, если помнить, что яблоко от яблони недалеко падает. Неотзывчивость иного современного села - наследие бездуховной жизни предков. Я происхожу с Дона, там жили мои бабушка и дедушка, и я с детства знал, что есть села и станицы - строгих нравов, а есть такие, к которым все с презрением относятся: считается, что там живут одни бездельники, или воры, или блудники. Деревня - это очень замкнутая среда. В ней люди живут вместе - даже вынужденно: может быть, я не хотел бы с этим человеком общаться, но если у меня случится пожар, мне нужна будет его помощь. Однако это общение не всегда служит благочестию. Если в селе возобладала в какой-то момент традиция неблагочестивой жизни, если нашлась «паршивая овца», то это будет гораздо болезненнее, чем в городе. В городе все растворяется. А в селе подтверждается, что с преподобным пре подобен будеши, и с мужем неповинным неповинен будеши, и со избранным избран будеши, и со строптивым развратишися (Пс. 17 , 25−26). Праведнику тяжело жить в обществе, лишенном христианской нравственности, поэтому в «тяжелых» деревнях праведники не задерживаются.

- Но если возникла приходская община, то люди в ней вместе, и все-таки не вынужденно. Вы наблюдали какой-то позитивный процесс сближения, сплочения людей?

То, что люди вместе, - сказывается и на приходской жизни: возникшая между соседями ссора сразу перекидывается и на приходскую жизнь тоже. Здесь многое зависит от участия священника в жизни прихода, от его присутствия в любой ситуации. Если у него есть авторитет, если он действительно возглавляет общину, то она будет единой. Если нет, будет разброд. Если голова есть, то и тело едино.

У Вас уже достаточно большой опыт. Вы можете сказать, что Вам удалось что-то сделать? Сломать стереотип, сплотить приход, помочь многим? Вам везло на села, коль скоро они бывают разные?

Не люблю таких вопросов, они отдают советской отчетностью. Пусть Господь судит о том, что мне удалось, а что нет. А повезло мне в том, что я священник. Этого достаточно.

Поставим вопрос иначе: каким должен быть сельский священник, чтобы у него получилось это - изменить ситуацию к лучшему, привнести в деревенскую жизнь свет жизни подлинной, духовной?

Жизнь человека вообще зависит от того, насколько присутствует в ней духовное начало. Священник по определению должен быть человеком, который организует всех вокруг себя, созидает. А для того чтобы у него получалось, нужно, чтобы он не жил сиюминутными целями и собственными интересами. Он должен жить Небом и своей жизнью должен других людей возвышать и вдохновлять. У меня были знакомые священники, которые рвались из села в город, а в городе просто погибли как священники. И других священников знаю - которые сами, добровольно в деревню уехали. Один мой знакомый служил в глухом селе, в Мордовии. Так у них там режим жизни был такой: зимним утром просыпались и смотрели, над каждой ли трубой дым. Если дыма над трубой нет, все бежали туда. Потому что это означало: с хозяином что-то неладно. А если человек печь затопить вовремя не смог - это может смертью кончиться. Такое вот общее выживание в трудных условиях.

Человек верующий, а уж тем паче священнослужитель, не должен ставить во главу угла мирские цели: где служить, где жить, это все вторичные вопросы. А если это ставить во главу угла, тогда точно не получится ничего.

- Вы согласны, что в селе сегодня царят уныние, безнадежность, ощущение тупика?

Село как тупик, как безнадежная обочина жизни - это мировоззренческая позиция. Я с ней сталкивался. Задача сельского священника - поменять это сознание, потому что верующий человек не может так рассуждать. Такое рассуждение - наследство советского менталитета, отрыжка советского мировоззрения. Советский человек зависим от внешних условий, ему кто-то должен обеспечить хорошую жизнь, гарантировать будущее, решить все проблемы, а если не сделали и не решили, то беда. На что эту позицию необходимо поменять? На позицию верующего человека, который знает, что есть промысл Божий, что ничего случайного не бывает, что не просто так мы приходим в этот мир. И ответственность за свою ситуацию мы должны взять на себя.

Что Вы ответите человеку, который придет к Вам с нецерковным, недуховным, казалось бы, вопросом: «Батюшка, как мы завтра жить будем?».

Постараюсь ему мозги развернуть, если только это возможно. Скажу: как вы будете жить, так все и будет. Будете пить и всех, кроме себя, ругать - помину от вас не останется, сопьетесь, умрете, и на эту землю придут другие люди. И город, и село стоят праведниками. Не будет праведников среди вас - исчезнете.

Мирские вопросы священнику задают нередко. Его задача - дать человеку, задавшему вопрос, духовную шкалу ситуации. У человека в голове экономические, политические причины, а священник должен ему показать, что за всеми этими причинами стоит главная причина - духовная. Именно она - в основе любого нашего несчастья. За благочестие человека благословляется земля и все труды на ней, за нечестие все отнимается. У соловецких и валаамских монахов на каменных скалах росли фруктовые сады - без всяких особых технологий. Когда у священника получается это человеку сказать, человек оживает, начинает как-то развиваться. Если не получается, человек остается духовно мертвым.

Мы как-то ехали по сельской дороге с одним моим знакомым, бывшим моряком и бывшим председателем колхоза, который к вере очень серьезно пришел. Едем, видим все эти разрушенные фермы, и я - больше по привычке - говорю: вот, все развалилось. А он говорит: как же ему не развалиться, строили-то с матом-перематом, без Бога. Очень важно, чтобы люди, которые советские времена сегодня вспоминают с ностальгией, именно это поняли. Не потому все развалилось и село оказалось в такой печальной ситуации, что пришла какая-то плохая власть, а потому, что строили без Бога. Только поняв это, можно новую жизнь начать.

Журнал «Православие и современность» № 24